Ĉi tiu poemo estas proponita por traduko en la literatura konkurso Liro-2017.

Фёдор Сологуб

ОБРУЧ

Поутру пустынною улицею на городской окраине шли дама да мальчик лет четырёх, — дама нарядная, молодая, мальчик с нею веселый да румяный. Дама улыбалась и, счастливая, заботливо смотрела на сына. Мальчик катил обруч, большой, новый, ярко-жёлтый. Ещё неловкими движениями подгонял мальчик свой обруч, смеялся, радовался, топотал пухлыми ножонками с голыми коленками и взмахивал палочкой. Даже и не надо бы так высоко поднимать палочку над головой, — да уж где тут!

Радость-то какая! Обруча этого раньше не было, а теперь он так бойко бежит! И все так весело!

И ничего ведь раньше не было, — для мальчика, — все это вновь — и утренние улицы, и весёлое солнце, и далёкие городские шумы. Все мальчику ново, чисто и радостно.

Да, все чисто: дети сами не видят грязной стороны в предметах, пока взрослые не покажут.

II

Бедно одетый старик с грубыми руками остановился на перекрёстке, — прижался к забору и пропустил даму с мальчиком. Старик смотрел на мальчика тусклыми глазами и тупо усмехался. Неясные, медленные мысли ползли в его лысой голове.

— Барчонок, — думал он, — дитё малое. Ишь ведь как заливается! Дитё, а барское дитё, — поди ж ты!

Он не понимал чего-то, что-то было ему странно.

Дитя, — детей за вихор треплют? Игра — баловство, поди? Ребята, известно, баловники.

А мать — ничего, не унимает, не кричит, не грозит. Нарядная да светлая. Чего ей? живут, видно, в тепле да в холе.

Вот когда он, старик, был мальчишкой, — то-то по-собачьи жилось! Не сладко и теперь, — да хоть не бьют и всё-таки сыт. А тогда — голод, холод, потасовки. Такого баловства и не бывало, чтобы обручем, или там другие барские игрушки. Так и вся жизнь прошла — в нищете, заботе, озлоблении. И вспомнить нечего, — ни одной радости.

Улыбаясь на мальчика беззубым ртом, он завидовал. Он думал:

— Вот глупым забавляется.

А зависть томила.

Он пошёл на работу, — на фабрику, где работал с детства, где состарился. И весь день думал он о мальчике.

Неподвижные мысли, — так, просто вспоминался мальчик, — бежит, смеётся, ногами топочет, обруч гонит. А ножки-то пухленькие, а коленки-то голенькие…

Весь день в шуме от фабричных колес мальчик с обручем вспоминался ему. А ночью он видел мальчика во сне.

III

На другое утро мечты опять одолели старика.

Стучат машины, однообразен труд, думать не надо. Руки делают привычное дело, беззубый рот усмехается забавной мечте. От пыли туманится воздух вверху, под высоким потолком, там, где с быстрым свистом скользят с колеса на колесо бесконечные ремни. Далекие углы закутаны шумною мглою. Как призраки, снуют люди, — и не слышна человеческая речь под гулким пеньем машин.

И мерещится старику, — вот он маленький, вот мама у него барыня, и есть у него обруч да палочка, и он играет, — палочкой обруч гонит. Наряд на нем беленький, ножки-то у него пухленькие, коленки голенькие…

День за днем, тот же труд, и мечта все та же.

IV

Раз, возвращаясь домой под вечер, увидел старик на дворе обруч от старой бочки, — чёрный, шершавый обод. Старик задрожал от радости, и слёзы выступили на его тусклых глазах. Быстрое, почти бессознательное желание мелькнуло в его душе.

Старик опасливо огляделся, наклонился, трепетными руками ухватил обруч и понёс домой, стыдливо улыбаясь.

Никто не заметил, не спросил. Да и кому какое дело? Старикашка в лохмотьях несёт старую, ломаную, никому не нужную вещь, — кому на него смотреть!

А он-то нёс крадучись, боялся, — засмеют. Для чего взял, зачем понёс, — и сам не знал.

Так похож на тот, что был у мальчика, — ну и взял. Что ж такое, пусть полежит.

Посмотреть, потрогать, — живее мечты, тусклее фабричные гудки да шумы, туманнее шумная мгла…

Несколько дней обруч лежал у старика под кроватью, в его бедном, тесном углу. Иногда старик вынимал обруч, смотрел на него, — этот грязный и серый обруч тешил старого, — и живее являлась неподвижная мечта о счастливом мальчике.

V

Однажды, в ясное, теплое утро, когда птицы гомозились в чахлых городских деревьях веселее вчерашнего, встал старик пораньше, взял свой обруч и пошёл за город, подальше.

Покашливая, пробирался он в лесу между старыми деревьями да цепкими кустами. Непонятно ему было молчание сумрачных деревьев, покрытых сухою, темною, растрескавшеюся корою. И запахи были странны, и мхи дивили, и папоротник рос, как сказочный. Не было пыли и шума, и нежная, дивная мгла лежала позади деревьев. Старые ноги скользили по настилу хвои, спотыкались о вековые корни.

Старик сломал сухую ветку и надел на неё обруч.

Лужайка лежала перед ним, светлая, тихая. Многоцветные, бесчисленные росинки искрились на зеленых былинках недавно скошенной травы.

И вдруг скинул старик с палки обруч, ударил палкой по обручу, — тихо покатился обруч по лужайке. Старик засмеялся, засиял, побежал за обручем, как тот мальчик. Он вскидывал ногами, и палочкой подгонял обруч, и так же высоко над головою, как тот мальчик, подымал руку с палочкой.

Чудилось ему, что он мал, нежен да весел. Чудилось ему, что за ним идет мама, смотрит на него да улыбается. Как ребенку, первоначально, свежо стало ему в сумрачном лесу на весёлой траве, на тихих мхах.

Козлиная, пыльно-серая борода на ослабленном лице тряслась, и смех с кашлем дребезжащими звуками вылетал из беззубого рта.

VI

И полюбил старик по утрам приходить в лес, играть обручем на этой прогалинке.

Иногда подумает, что могут увидеть, осмеять, — и от этой мысли становилось вдруг нестерпимо стыдно. И стыд был похож на страх: так же обессиливал, подкашивал ноги. Пугливо, стыдливо озирался старик.

Да нет, — никого не видно, не слышно…

И поиграв довольно, он мирно уходил в город, легко и радостно улыбаясь.

VII

Так никто его и не увидел. И ничего больше не случилось. Мирно поиграл старик несколько дней, — и в одно слишком росистое утро простудился. Слёг, — и скоро умер. Умирая в фабричной больнице, среди чужих, равнодушных людей, он ясно улыбался.

И его утешали воспоминания, — и он тоже был ребенком, и смеялся, и бегал по свежей траве под сумрачными деревьями, — и за ним смотрела милая мама.